Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Благодушное веселье в глазах Алины обернулось безумной страстью; она ослабила свою власть совсем чуть–чуть: отвела глаза, пока я защелкивал дверь кабинета изнутри.

— Вот ему, а не монографию! — отсекает Казаку от Румынии Трансильванию — пронзенного насквозь города Бистрица шефу мало и теперь венгерскому правительству стоит подумать о предоставлении ему почетного гражданства.

— Старый мудак! — снова удивляет нас Казаку — не лексикой, этим нас не удивишь — а неожиданно богатым звуковым диапазоном голоса.

Меня, впрочем, на крик не возьмешь, особенно после того, что я знаю о крике Алины. Я снова бросаю на нее секундный взгляд, пока шеф вынимает из карты свой импровизированный кинжал — дешевую китайскую ручку, и вспоминаю, как зажимал Алине рот, пока она сидела на столе шефа.

Боже, какое это было удовольствие — заниматься с ней сексом прямо на работе, в ее с Казаку кабинете и слава другим китайцам, на этот раз производителям ножек для компьютерных мониторов, что монитор компьютера шефа не слетел, предательски хрустнув, со стола. Выдержал, наверное, пару сотен ударов голой спины Алины, лишь покрылся влажными следами, словно запотевшее окно.

Претензий я не имел — мои мучения были вознаграждены по достоинству. Все три месяца, пока Алину встречал вездесущий муж, не могли перевесить одного, четвертого месяца, пока он, по его же словам, озвученными Алиной, застрял, в связи с таможенными проблемами, в Польше, откуда завозил обувь, хотя сама Алина не сомневалась в истинной причине его задержки.

В аналогичной той, что свела нас на ее совместном с супругом ложе.

— Пусть развлекается! — смялась Алина, и снова набрасывалась на меня, как ненасытная, но признаюсь, весьма искусная хищница.

Рандеву на рабочем месте стал прощальным десертом в наших отношениях, хотя даже когда спустя двое суток Казаку продолжает бушевать в ходе все больше походившего на бесконтрольную истерику собрания, мне и уж тем более ей казалось, что секс на столе был лишь перчинкой, специей, освежающей слегка приевшееся блюдо.

— А все твой директор! — внезапно направляет в мою сторону ручку Казаку, да не просто, а останавливая шариковый конец в каких–то миллиметрах от моего глаза, как нож маньяка в голливудских фильмах.

Вообще–то мой директор — не кто иной, как он сам.

И все же он прав, ведь к директору института истории я имею отношение больше, чем кто–либо другой из присутствующих. За исключением, правда, самого Казаку, да и то теперь уже в прошлом. Значит, ничего удивительного в том, что одним взмахом китайской авторучки меня назначают чем–то вроде фигурки для проклятий вуду или, если говорят правду о методах психологических разгрузок в японских корпорациях — правдоподобным чучелом начальника, которого униженные подчиненные изо всех сил бутузят в специально отведенной комнате. После сцены, устроенной Казаку, нам впору самим заказать копию его необъятной фигуры, правда для этого понадобилась бы еще одна комната, а шефу теперь явно не до дополнительных расходов на аренду.

В финансовые тонкости меня посвятила Алина — тогда, в кабинете шефа, когда она поразительно быстро, пока я натягивал брюки, успела одеться сама, да еще лихо, одним росчерком помады, подрисовать себе губы, как какая–нибудь голливудская гримерша из рекламного ролика. Лишь после того, как снова выглядела на все сто, словно ничего и не было, она с неизбежным для этой конструкции грохотом открыла сейф.

— Неужели было так плохо? — показал я ей пять купюр по пятьдесят леев каждая, которые только что перебрались из сейфа посредством ее руки в мою.

— Дурак! — рассмеялась Алина и поправила локон за ухом, подтвердив, что секс на самом деле был весьма недурен.

— Кстати, твой директор, — сказала, становясь серьезной, она.

— Наш директор, — перебил я.

— Нет, твой. Я имею в виду этого Драгомира. Ты в курсе, что он открыл собственное издательство?

От неожиданности я плюхнулся в кресло. В самое, что ни на есть директорское, если на этот раз мы толкуем о нашем общем с Алиной директоре. В кресло, которое я нервно отпихивал своей оголенной ногой, когда приподнимал сидевшую на столе Алину, чтобы стянуть с нее джинсы.

— И что теперь? — задал, видимо, совершенно бесполезный вопрос я, хотя точно таким же вопросом должен был озадачить себя, узнав эту же новость, Казаку.

— Теперь все, — села напротив меня, в свое, кстати, кресло, Алина. — Вернее, ничего. Заказы накрылись. Драгомир уже уведомил Казаку, что переводит все заказы в свое издательство. Вот так–то, аспирант!

Так и сказала — аспирант, словно я был засланным казачком или вообще имел хоть какое–то отношение к вероломству Драгомира. Если бы не Казаку, не быть бы мне аспирантом.

— Если бы не я! — кричит Казаку: не обо мне, конечно.

Его можно понять, ведь шефу казалось, что он нашел ее, пресловутую рыночную нишу, благодаря собственному преподавательскому окружению и связям (а больше взяткам) ответственным сотрудникам министерства. Он не учел одного — что всего этого хватает у Драгомира и еще неизвестно, чьи связи внушительнее.

Пока шеф бьется в агонии — а у него это выглядит как разбрасывание останков разодранной настенной карты под поедание уже порядком остывших гамбургеров, — я даже не веду бровью, хотя со стороны наверняка кажется, что я боюсь и вздохнуть. Но я‑то знаю то, что неизвестно даже Алине, моей романтической осведомительнице.

Я знаю, что больше не проработаю здесь и дня — решение, которое я принял, сидя в кресле шефа и глядя в бесконечные, как космическая чернота, глаза Алины. Мне стало так легко от этой мысли, что я запрыгнул прямо из кресла на стол, дополз до его противоположного края и сев напротив Алины, стал, улыбаясь, стаскивать с нее джемпер. Улыбаясь и дав себя раздеть, она выверенным движением расстегнула мой ремень.

— Ну ничего, — внезапно остывает шеф, а ему и вправду неплохо бы остудиться, пот так и струиться по его огромному лицу.

— Ничего, — повторяет он, — мы еще посмотрим.

Он садится напротив побледневшего Лилиана и достает из пакета последний дар «Макдональдса» — хрустящий пирожок с темно–красным, вероятно, вишневым джемом.

— Тут, — говорит Казаку, — один придурок нарисовался. Хочет издать книжку по пчеловодству тиражом, — он делает паузу, — пятьдесят тысяч.

Он добивается желанного эффекта — его парализованная публика из четырех человек оживает и моментально переключается на ставшую актуальной тему. Наш радостный гул действительно напоминает разбуженный пчелиный рой.

— Но тебе, — сбивает нарастающую эйфорию шеф, показав на меня пальцем, — в аспирантуре лучше пока не показываться. Пока я не улажу свои вопросы.

Казаку явно не понимает, что отнимает мое право на собственную жизнь. Еще не зная о моем решении уволиться, он объявляет собрание закрытым и распускает нас, как он думает, до завтра, когда, возможно, станет реальностью проект этого безвестного — тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров в Молдавии издаются лишь программы телепередач, — пчеловода, в правдоподобности которого шеф пытался уверить не столько нас, сколько себя. Мне же ничего не остается, как ехать к себе: накануне вечером приехал муж Алины и сегодня утром, поделившись впечатлениями, она выглядит приятно помятой и удивленной: похоже, мужа и в самом деле весь месяц мучили польские таможенники, и, вернувшись на родину, он всю ночь отвечал им, избрав орудием мести тело собственной супруги.

Домой мне не хочется, хотя теперь у меня почти полная свобода действий в том, что касается осуществления вечной мечты — меня самого в совершенно пустой квартире, лежащего на диване, забаррикадированного стеной из книг. Мечта, казавшаяся далекой, но осуществимой в детстве и совершенно недоступной, когда по окончании вуза я целыми днями пролеживал перед телевизором на диване и искренне ненавидел все семьсот унаследованных от бабушки томов.

Теперь же, прикидываю я, книги могут стать для меня отвлекающей терапией, когда меня внезапно лишают двух сильнодействующих средств — вначале наверняка Алины, а через день и Дианы, которую если и есть шанс перехватить, то только в институте истории.

От самостоятельных визитов в общежитие мне быстро пришлось отказаться, после того как пару раз я тупо разглядывал ее запертую дверь. В комнате Диана жила одна, и это было бы замечательным преимуществом, если бы не одно «но»: ее невозможно было застать дома.

— Разве я должна оправдываться? — подняла она бровь, когда я попытался заговорить с ней на эту тему.

Я ничего не ответил, разглядывая собственные туфли и мысленно признавая ее правоту: она сама никогда не спрашивала о моей личной жизни — той, что проходила мимо нее. Соответственно, давала понять она, меня не касается все ее время, пока мы не вместе — время, из которого Диана решительно вычеркивала меня, признаться, даже чересчур демонстративно.